9 человек

Всё начинается с Шоты.

Тот подходит знакомиться первым — лёгким пружинистым шагом, с улыбкой на лице, окружённый двумя дылдами, словно какой-то мафиози в сопровождении телохранителей. Лейя, поймав себя на этом сравнении, удивлённо моргает и пропускает момент, когда под носом у него оказывается аккуратная ладонь.

— Привет, я Шота, — заявляет на тот момент незнакомец, улыбается приветливо и склоняет голову к плечу, разглядывая Лейю.

Лейя пожимает его руку на автомате, оторвавшись от ответного разглядывания: Шота оказывается как яркий детский мячик — бойкий, с ярким цветом волос, запястьем, усеянным фенечками дружбы, и ясным взглядом.

— Лейя, — представляется Лейя, коря себя за слабость воли: взгляд неудержимо вновь скользит к двум дылдам.

Шота оглядывается себе за спину, пытаясь понять, на что Лейя смотрит. Поворачивается обратно — лицо его расчерчивают следы напоенных лаской улыбки и прищура.

— А это Нацуки, — указывает он на неприветливого дылду по левую руку, — а это Джимми, — указывает на смущённого дылду по правую.

Шота шагает к Лейе на шаг ближе, придвигается, словно желает поделиться тайной, и Лейя, сам того не замечая, склоняется к нему, подхватывая чужое заговорщическое настроение.

— Скажу тебе по секрету, — низким, по-подростковому соскакивающим на высокие ноты голосом сообщает Шота, — они восхитительны. Ты ещё увидишь на репетиции.

В глазах его смешинки и твёрдая уверенность в собственных словах.

Их странную первую встречу прерывает окрик стаффа, оповещающего о начале репетиции. Шота выпрямляется, машет на прощание рукой и ретируется в закреплённую за ним область.

***

Как ни странно, он оказывается прав.

Дылды восхитительны — Лейя убеждается: на репетиции и позже, когда в свободное время он незаметно для себя оказывается рядом с ними и Шотой.

Шота оказывается восхитителен тоже: в танцах, в общении, в бесконечной возможности находить энергию и силы впрягаться вместе с Лейей в дикие выходки. ***

Дылды ходят за невысоким, задиристо-дружелюбным Шотой, словно утята за мамой-уткой, расцветают под его взглядом, раскрываются, словно цветки, под мановение руки — впору заподозрить в Шоте магические способности, но Лейю занимает другой вопрос. И спустя время — две недели адовых репетиций, трепета первых концертов, полуночных бдений за приставкой, разделённых на двоих счетов за лучшую пиццу в округе, громкие песни в старых скверах и пару сотен тысяч одинаково глупых шуток, которые делают их если и не лучшими, но всё-таки друзьями, — Лейя его задаёт.

— Слушай, — спрашивает, пытаясь обойти на виртуальном поле команду Шоты и забить гол, — а тебе норм? Постоянно тусить с высоченной мелкотой, — Лейя вспоминает невысоких знакомых, так и норовящих оскорбиться при любом комментарии о росте, даже хорошем. — Не завидуешь?

Вопрос-то Лейя задаёт — он слетает с языка легко и просто, — а вот подумать забывает: дурак дураком.

— А должен? — спрашивает Шота, совсем не обидевшись и даже не отвлекаясь от игры. — Я такой, какой есть. И они такие, какие есть. Вечно им это твержу, дурилкам. Даром что восхитительные.

Шота ставит игру на паузу — Лейя подозревает в этом хитрый план по отсрочке проигрыша или попытке переиначить исход в свою пользу, — поворачивается к Лейе и серьёзно, с лаской в ломающемся голосе, как только он умеет, спрашивает:

— Хочешь, буду говорить и тебе?

— Что я восхитительный? — уточняет Лейя: пытается в шутку, а получается так же серьёзно и чуточку глупо, будто с надеждой.

— Ну и это тоже, — соглашается Шота и добавляет с хитрецой, приподнявшей уголки его губ в рассеянной славной улыбке: — Поддашься мне в этом раунде?

— Не дождёшься, — отвечает Лейя, но всё равно умудряется проиграть.

Высокий рост — не залог успеха, знает Шота, и не всегда преимущество.

Нацуки перерастает его ещё в средней школе, и в какой-то момент сам с удивлением обнаруживает, что смотрит на Шоту уже не снизу вверх, а наоборот. Для него вообще наступает пора постоянных открытий: то руки слишком длинные, то ноги, то баланс не найти, то движения вот только совсем недавно получавшиеся на ура выходят то с опережением, то с опозданием. Тренера ругают его, обвиняют в недостаточном усердии и все старания низводят в разряд жалких потуг.

Нацуки любит танцы — и с Шотой живёт и дышит одной на двоих мечтой: выйти на сцену подобно «Экзайл», на которых они равняются после того, как выступили у них на подтанцовке: с самого детства. Выйти под софиты, оглохнуть от музыки и оваций и танцевать-танцевать-танцевать, выбиваясь из сил, — обязательно вместе.

Нацуки любит танцы, но однажды, когда они болтаются в парке в редкий выходной, садится рядом с Шотой, кладёт голову ему на плечо, как делал с малых лет, и говорит:

— Ты не против, если я брошу танцы?

Повисает неудобная и потому непривычная для них тишина, нарушаемая лишь звуками живущего в своём бесконечном ритме города.

— Я устал, — Нацуки признаётся так, словно кается в предательстве, и голос его глух. — Устал биться в стену, и в ту, что за ней, и в твердыню за ними.

Речь его обрастает постепенно изучаемыми новыми сложными словечками и смешно качается от подросткового сленга до стариковских ремарок: Шоте так нравится его слушать — взрослеющего неумолимо вслед за ним, — каждый раз улыбаться этим странностям. Но сейчас Шоте совсем не смешно, он набирается смелости сделать вдох, чтобы ответить.

— Я, — опережает Нацуки, — больше не могу. Я не такой сильный, как ты.

Он прячет лицо, но Шоте не нужно видеть, чтобы знать — выражение на нём недопустимо виноватое.

Какой же я сильный, если не могу тебя защитить, думает Шота. Не могу подойти и вытрясти из взрослых всю их закостенелую дурь, не могу показать, какой же ты восхитительный. Какой же я сильный, если не могу показать тебе, что ты не хуже меня, думает Шота и ощущает, как заходится от несправедливости сердце.

Он отворачивает лицо, чтобы слёзы не закапали непокорную макушку Нацуки, и успокаивающе, как делал с малых лет, ерошит щекочущие шею вихры.

— Делай как будет лучше тебе, — он отвечает искренне и старается, чтобы не слышалось горечи. — Я всё равно, — обещает, — приведу тебя к нашей мечте. Наберись мужества поверить мне.

Рео в жизни не обделён друзьями — и теми, что из разряда знакомых, и теми, что равны братьям, которых у Рео на самом деле нет. Ему есть, с кем пойти погулять, и с кем потанцевать в неспокойный вечер, и с кем обсудить увлечения.

Рео в жизни не обделён и соперниками — теми, кого не раз побеждал, и теми, кто обещает победить его: дети, ровесники, взрослые. С малых лет лишь этих вызовов Рео не боится ни капли.

Он шагает к своей мечте, ни на кого не оглядываясь и этого нисколько не стесняясь, и достигая её, не удивляется — ни тому, что получилось, ни новым обещанием Рео догнать и перегнать.

Рео листает вереницу сообщений, отвечает маме и бабушке, расправляется с каверзными поздравлениями от любящих друзей-наставников и встречает сообщение от Шоты, когда глаза уже начинают болеть от одинаковых строчек.

— Поздравляю, — пишет Шота, приправляя предложение кучей смайликов. — Как же ты поторопился меня обогнать. Ни за что не сбавляй темпа.

Рео набирает Шоту, сам не зная зачем. Тот отвечает спустя несколько гудков: слышно гудящий город, пока Шота не здоровается.

— Я за тебя рад, — говорит он ласково, не особо дожидаясь, пока Рео скажет, зачем звонил. — И я тебя обязательно догоню. Можешь не ждать, просто знай, — нагло и ласково продолжает он.

Рео смеётся, а Шота — единственный на свете — говорит:

— Мы ещё покорим весь мир.

За несколько месяцев знакомства Лейя и Шота становятся настолько близки, насколько могут двое погрязших в выступлениях, работе за кулисами и новых свершениях подростков, уже не считающих себя таковыми.

Они обрастают обоюдными привычками и новыми друзьями. Лучшим из их новых общих друзей они оба считают Нацуки — спокойного как удав, надёжного как родительский дом и улыбчивого как никто. В числе достоинств Нацуки числятся важнейшие, на их взгляд, навыки: умение посмеяться над их глупыми шутками и умение готовить — не только рис, такояки и набе.

Выясняют они это случайно: шагают от гримёрки к гримёрке вместе с дылдами и Тайки — ещё одним новообретённым товарищем с довеском из ребят помладше — на божественный аромат, словно крысы на зов Крысолова. Заманчивый запах вкусной домашней еды приводит их к распоковавшему съестные драгоценности Нацуки, аккуратно расположившемуся в уголке.

Возможно, на Нацуки производит впечатление толпа подростков, голодно смотрящая то на него, то на контейнеры с едой; возможно, он просто слишком добрый — тогда ответа Лейя не знал. А Нацуки, окинув каждого взглядом, спрашивает спокойно и немножко по-детски, как предлагают детсадовцы конфеты:

— Угостить вас онигири?

С этой фразы завязывается стихийное локальное бедствие — самообразовавшийся пикник.

На перерыве, разлёгшись на сцене морскими звёздами, они, пытаясь отдышаться, обсуждают всё самое важное: кто какой стиль танца танцует, кто какую мангу любит и «Покемонов».

— Нацуки, — спрашивает между делом Шота, — о чём ты мечтаешь?

Нацуки улыбается.

— О том, чтобы сделать кое-что очень крутое, — отвечает он.

— Что? — тут же интересуется Лейя. — Зарэповать, прям как Элли?

— Сыграть в кино детектива? — гадает Тайки.

— Выпустить коллекцию футболок с принтами в виде итальянской пасты? — не отстаёт восхитительный дылда Нацу.

Нацуки смеётся — как и всегда, по-доброму, заразительно.

— Хочу научиться печь хлеб, — отвечает, и в речи его удивительным образом мешаются слова и смешинки. — Сам.

Замолкает, будто даёт осмыслить сказанное.

— Я в этом мире высоких надежд лишь песчинка, — приходит к выводу Лейя.

Шота пихает его с одной стороны, Тайки — с другой, а Нацуки вновь смеётся.

— Я хочу научиться сам печь хлеб, — повторяет он и добавляет легко, кажется, немного застенчиво: — и угостить им свою группу накануне концерта.

Замолкает — и вместе с ним замолкает на несколько минут будто бы весь их небольшой мирок, сжавшийся границами до концертной площадки, до сцены, на которой они лежат, до высокого потолка, под который улетают их негромкие слова и дыхание.

— Угостишь им меня, — заявляет Шота, и это звучит как обещание.

Включается, знаменуя начало следующей репетиции, дополнительное освещение, — придавая словам Шоты ещё больше торжественности.

Нацуки встаёт, протягивает руку Тайки, помогая встать и ему, и говорит, неловко присев, чтобы перезавязать шнурки:

— Значит, будем стараться.

Дарит легко, невзначай, очень щедро — силы верить в надежду.

В ответ на знакомство с восхитительными дылдами Лейя знакомит Шоту со своим названным братаном Рютой, с которым их связали любовь к танцам и слабость к пафосным названиям.

Знакомство происходит, по сути, дважды: вскользь на репетиции и немножечко неожиданно позже, в клубе, куда Шота увязывается за Лейей после прогулки по неизведанным уголкам Токио.

Лейя несётся вместе с ним по улочкам, взрезая полами ветровки вечерние сумерки, и смеётся, притормозив за несколько домов от клуба. У клуба их встречает как раз Рюта, с которым у Лейи запланировано выступление. Они обмениваются приветствиями, шутливыми подколами вместо рукопожатий, и Лейя, подтянув Шоту поближе, представляет его Рюте — и наоборот.

— Это Шота, а это Рюта, оба восхитительные, вы ещё согласитесь со мной, — смеясь, он с хитрецой поглядывает на Шоту.

Рюта хмурится чуть недоуменно, явно не улавливая сути почти не замаскированного подкола.

— Попробую тебе поверить, — вредничает он и улыбается Шоте широко и солнечно. — Привет, Шота. Надеюсь, ты готов, скоро мы снесём тебе и всему залу башню.

Шота смотрит на него с любопытством и обещает, сощурившись:

— Попробую тебе поверить.

***

В клубе неизменно шумно, жарко, ярко — клокочет энергией толпа, ревёт музыкой сцена. Рюта и Лейя в четыре локтя продираются через человеческое переплетение, прокладывая путь Шоте, своему гостю и главному на сегодня зрителю. Шота заливисто смеётся их благородному порыву и, пританцовывая, шагает вслед, пристроив ладони им на плечи.

Оставив его у самой сцены, Рюта и Лейя, подгоняя друг друга, торопятся за кулисы, откуда им уже угрожает кулаком знакомая менеджер, занимающаяся составлением концертной программы. Высказав всё, что она думает о них и их опозданиях, менеджер вручает им микрофоны и, смилостившись, желает удачи суровым хлопком по спинам, от которого Лейя и Рюта на сцену чуть не выкатываются.

Вид со сцены бьёт под дых, чуточку сводит с ума — Лейя и Рюта переглядываются, улыбаются друг другу, словно вот-вот им бросаться в сумасшедшую авантюру, и принимаются творить.

***

Когда они заканчивают, толпа ликующе верещит, аплодирует и свистит — но восторги их недолги. Это только пока, угрюмо думает про себя Лейя. Оглядывается на Рюту и по одному его виду понимает, что мыслит так не один.

Они спускаются со сцены, на которой едва расправили крылья, в душную забывчивую толпу, не знающую снисхождения. Там их встречает восторженный Шота, улыбается приветливо и говорит лишь одно:

— Я обязательно приду на ваше следующее представление, великие воины, — склоняется в учтивом поклоне и, похлопав Рюту и Лейю по плечам, зовёт за собой: в свежую пьяную ночь — сделать следующий шаг.

— Я его обожаю, — говорит Рюта, покорённый.

— Я тоже, — соглашается Лейя. И это чистая правда.

Тайки иногда кажется не человеком, а чем-то сродни стихии — вездесущим как воздух, с бесконечной, как у солнца, энергией: ярким огненным всполохом.

Он трудится вместе с «Экзайл», репетирует тут, снимается там, успевает позаниматься сам, позаниматься с ними, «Фантой», обновить и не раз весь ворох соцсетей — и так по кругу, по кругу, по кругу.

Тайки иногда кажется не человеком, а белкой в колесе своих и чужих мечтаний: всё вертится, вертится, вертится. Неустанно.

В гримёрке он читает сценарии, успевая приобщиться ко всем командным выходкам, в автобусе пишет посты, а когда отсутствует, как ответственный лидер строчит в общий чат указания и пожелания: «Завтра не опоздайте на сбор», «Тренируйтесь от души», «Удачи».

Тайки иногда кажется не человеком, а идеей, персонажем из манги, о котором известно лишь то, что власть над ним имеют расписание, пластиковые модельки и аквариумные рыбки.

В особо занятые периоды он истончается, словно истаювающее на солнце мороженое: кожа да кости, а где-то между неугасимый моторчик. Он ласковый, неугомонный, немножко строгий и нескончаемо заботливый, неизмеримо талантливый и очень, очень вдохновляющий.

Ребята тянутся за ним — лидером, шагающим непреклонно вперёд, бегущим будто бы без оглядки. Пишут ему, отсутствующему, в ответ: «Удачи на съёмках», «Не перетрудись», «Мы тебя ждём».

Делят дружно и наперебой собственное расписание: в нём горделиво и важно мелькают свободные окна с приписками: «Напроситься Тайки на ужин», «Сводить Тайки в кино», «Проводить Тайки до дома окольным путём», «Дать Тайки отдышаться».

Тайки — их проводник и пример, их дорогой друг — всё крутится, крутится, крутится в пылу нескончаемой гонки: индустрии, возложенных надежд и ожиданий, своих и чужих амбиций. И бежит, и бежит, и бежит без оглядки — зная, что они бегут рядом с ним и не дадут ни свернуть, ни упасть, ни сломаться.

Тренировки Секая, считается, — процесс адский и не для слабонервных, с чем сам Секай, в общем-то, согласен и чем немножечко, в самой потаённой глубине души, гордится.

— Ладно, это было жутко, — говорит однажды Шота, распластавшись в перерыве после одной из репетиций Секая на полу морской звездой. Моргает пару раз, будто бы пытаясь не уснуть на месте, и добавляет: — Но и как-то безудержно круто.

Секай хмурится на странную формулировку.

— Сам не ожидал, что скажу это, но согласен, — смеётся несносный Лейя, уставшая звезда по правую руку от Шоты.

Все шесть распластанных звёзд смеются в унисон над преодолёнными трудностями, и этим Секай гордится больше.

***

Любимой кепки, считается, у Секая нет — как нет и любимой футболки с персонажами аниме, и толстовки, и много чего ещё, этого Секай тоже, в общем-то, не отрицает, подтверждает даже.

— С днём рождения! — восклицает однажды Шота, пока остальные поют традиционную песенку: во всю глотку, с чувством и в разнобой; и протягивает подарок — упакованную в подарочную бумагу кепку.

Кепка вполне обычная — чёрная, брендовая, выбранная явно не наобум, украшенная яркими самобытными рисунками и надписями, руки к которым приложили очевидно Лейя и Шота.

«Мировой лидер» — тянутся слова по кромке козырька; «Крутейший» — вязью летит по ткани; «Танцор», «Друг», «Отаку» — дополняют изогнутые канджи. На внутренней стороне козырька расползаются кружевом шесть автографов, окруживших простую фразу: «Верный товарищ на пути к мечте».

Секай добавляет к шести свой автограф и немножечко, в самой потаённой глубине души, любит эту кепку больше других.

Шота на самом деле не добрый. И дружелюбный не всегда. Иногда он включает режим Наччана-незнакомца и становится угрюмый, неразговорчивый, непримиримый, словно всё положительное вытекло, расплескалось вокруг и ушло без остатка, оставив Шоту пустым. Тревожить его такого решается разве что сам Наччан: подсаживается рядом и делит с Шотой минуты молчания — целую, кажется, жизнь.

Постепенно все мемберы привыкают и учатся взаимодействовать с Шотой, оставшимся на севших батарейках. Шота и сам будто тянется к людям в такие моменты: поддаётся движениям, словам, шуткам и даже обоюдному лёгкому молчанию — улыбка возвращается к нему медленно, как деления заряда на телефоне.

Это словно, думает Лейя, Шота тонет в чём-то своём, сокровенном и горьком, неразделимом ни с кем, и только им, отныне ставшим друг другу ближе любого товарища, удаётся его вытянуть.

Лучше всего получается у Нацуки — и у того, и у другого: может быть, так работает магия этого имени в жизни Шоты, размышляет Лейя порой. Макото умиляют, Нацуки — сердце исцеляют.

Лейя хотел бы иногда чётко знать своё место — разложить дружбу по полочкам, как раскладывает бельё после стирки, но чаще всего ему всё равно — от души. Он несётся навстречу неизведанному, вместе с Шотой вытянув руки к небу, падает рядом с ним в траву, делит смех и невзгоды, делит страсть к выступлениям и любовь к группе, смотрит усталому, тонущему в своём Шоте в глаза, когда тот находит успокоение, умостившись головой на надёжной спине Нацуки-старшего, — и пристраивает в тишине голову рядом. Сам выбирает своё место.

Шота не добрый и в чём-то даже неприятный. Неприятность его заключается в том, что он очень честный: легко может высказать и знакомому, и незнакомцу — и похвалу, и бестактную грубость.

— Ты — отстой, — говорит он одному из их новоявленных вокалистов.

У вокалиста, Юсея, второй день летающего на восторге от достигнутой цели и открывшихся дверей в будущее, глаза на мокром месте, а на губах призраком поселилась улыбка — Лейя, впрочем, и сам помнит, каково это: эмоциональные качели ещё те — то счастьем топит, то весельем, то ужасом.

— Что? — переспрашивает Юсей бестолково.

И Шота подходит вплотную, не страшась разницы в росте, напористый, открытый, и услужливо повторяет:

— Ты — отстой.

Юсей смотрит на него сверху вниз, очевидно не зная, как реагировать, оглядывается растерянно на Соту — второго вокалиста, — на лидеров, вновь смотрит на Шоту. Лейе даже жалко его — хорошего, в общем-то, парня.

— Я скажу всё как есть, можешь обижаться, — продолжает Шота. — Ты танцуешь отстойно, и с нами, — он обводит рукой всех перформеров, — тебе будет тяжело. Тяжелее, чем в лагере. Тяжелее, чем в качалке твоей. Чем везде.

Слова падают к ногам Юсея камнями, с которыми впору топиться.

— Ты поёшь хорошо, но этого мало. Придётся развиваться неустанно и жадно — и развиваться желать, потому что мы не останемся на месте, мы уже движемся вперёд.

Юсей делает от него шаг назад, неосознанно отступая, а Шота шагает вослед. Почти пугающий.

— Придётся учиться, стараться, прикладывать силы — все, какие есть, и чуточку больше. Придётся расшибаться в лепёшку, не жалеть себя, биться и биться, иногда безрезультатно. Придётся делать что скажут, мириться с трудностями и неприятностями. И всё это не то чтобы для себя самого, — говорит Шота безжалостно. — А для нас.

Он вновь обводит рукой себя, перформеров, лидеров, Соту.

Юсей взглядом следит за его движением, смотрит в чужие лица.

— Если не будешь, так отстоем и останешься, — говорит Шота, слова его звучат по-детски, а ощущаются неподъёмным грузом.

Юсей хмурится, растерянный.

— Но если будешь, — Шота говорит, загоняя Юсея совсем уж в угол, к самой стене, — мы расшибёмся в лепёшку ради тебя: как никто и никогда.

Он смотрит на Юсея открыто и ровно.

Шота выдерживает паузу и продолжает:

— Пополнишь ряды восхитительных.

В глазах его смешинки и обещание.

В ответ Юсей, выпрямившись во весь рост, решительно и твёрдо пожимает ладонь Шоты, скрепляя это горько-сладкое обещание.

Сота — талантливый как чёрт, словно продал душу сразу легиону демонов и дополнительно выменял на пару десятков лет ещё и тонну игривого позитива.

Ему даётся, казалось бы, всё, за что бы он ни взялся: учёба, музыка, вокал, танцы, спорт, дерзость, стёб и с сотню неназванного.

***

— И откуда ты такой взялся? — однажды спрашивает Шота, в выдавшуюся минутку между занятий в тренировочном лагере. Спрашивает невпопад, задумавшись и не осознавая, что удивление проскользнуло вслух.

— Из Осаки, — Сота разумно отвечает, и в улыбке его лукавство.

— Да, это видно, — ему в тон соглашается Шота.

***

Соте семнадцать лет, и он говорит: «Позитивнее меня в Кансае не найти!»

Он вообще говорит много и с удовольствием, кажется, подзаряжаясь от болтовни как телефон от розетки.

Старательному, прилежному и упорному, трещётке с ясным взглядом — ему Шота отчего-то верит сразу.

***

— И как только тебе всё даётся? — выражает Шота опять недоумение вслух в другой день, под самый вечер, пока сидит рядом с Сотой за ужином.

Сота, уставший и сонный, вяло ковыряет в тарелке палочками, но на голос и вопрос навостряет уши и, кажется, всё естество — точно щенок на заветное слово «гулять».

Склоняет голову к плечу, призадумавшись.

— Наверное, секрет в том, что я занимаюсь тем, что люблю от души, — отвечает Сота искренне . — С теми, с кем дружу, или кого люблю, или кого уважаю.

Шота смотрит, как он бодренько подъедает рис в тарелке, и улыбается, покорённый словами.

— Действительно, — соглашается он и, нагнувшись к Соте поближе, словно делится секретом, сообщает: — Думаю, мы сработаемся.

Сота смотрит на него — в этот момент ребёнок ребёнком, — и в глазах его разгарается подаренная Шотой надежда.

Двадцатилетие такая пора — открываются новые возможности, а ветер из головы никуда не девается: совсем-совсем, даже немножко крепчает.

В пьяную майскую ночь, жаркую и зеленеющую на пёстром медленно разгарающемся закате, когда им обоим уже немножко (по паре недель) за двадцать, у Лейи с Шотой на двоих один цвет волос, сотня иен в карманах и всего одни наушники.

Они шагают к общежитию очень длинным окольным путём, собирая в дороге вереницу из ощущений: свежесть ветра, мягкость листвы, задетой ладонями, лёгкость шагов в новеньких кроссовках. На коротенькой лесенке, выводящей из спальных районов к шумной дороге, они, не сговариваясь, решают посоревноваться — словно младшеклашки: несутся вверх по ступеням наперегонки, оступаясь на каждой второй — щербатой. В погоне наушники падают и волочатся за ними хвостом, будто бы пытаясь догнать и свернуться вновь в безопасности кармана Лейи. Суматошно, накатывая волнами, докричаться пробует музыка, но ни Лейя, ни Шота толком её и не слышат — смеются, стараясь отдышаться, прежде чем выйти к дороге.

Им по двадцать несносных лет — и впереди, они верят, лишь светлое будущее.

По дороге домой, в успокаивающийся после жаркого дня июньский вечер Шота и Кейто протаптывают себе по ложащимся на асфальт сумеркам дорожку к общежитию. Идут в лёгкой дружеской тишине, уставшие после репетиций, и на каждом третьем шаге Кейто вздыхает — горько и несчастно.

— Что с тобой такое? — спрашивает Шота на очередном вздохе и повороте.

Кейто вздыхает снова — особенно тягостно: точно ребёнок, оставленный без конфет.

— Да так, ничего, — вежливо отвечает он.

И через три шага вздыхает опять.

***

Шота улыбается: видит как наяву дующегося Нацу — точь-в-точь такого же несчастного. А против его несчастий он знает приём.

Шагает к Кейто поближе и, закинув ему руку на плечи, чуть вместе не полетев в стелящиеся по асфальту сумерки, говорит заговорчески и серьёзно:

— Выкладывай, братец.

Смеётся всё-таки над проступившей на лице Кейто смущённой и польщённой растерянности, и Кейто, с трудом выравнивая шаг, смеётся вместе с ним.

***

Тревожные вздохи теряются в дружеской бестолковой болтовне и лёгких шагах, и кажется, Кейто и забыл о своих горестях — шутливый и повеселевший, но тут он, не стирая с губ улыбки, говорит вдруг серьёзно:

— Нацу рассказал мне о фантомном футболисте.

Шота чуть не сбивается с шага, а Кейто опасливо оглядывается на тонущие в сливовой темноте улочки и недружелюбные закоулки.

— О каком таком футболисте? — переспрашивает Шота недоумённо.

Кейто чуть пригибается и шепчет, сложив руки, будто изображает призрака:

— О том самом.

Неторопливый равномерный вечерний городской гул разрывает внезапно собачий недовольный лай. Шота и Кейто едва не подпрыгивают на месте и вжимаются друг в друга на мгновение как растерянные щенки.

— О том самом, который приходит за футболистами-неумёхами и… — торопливо продолжает Кейто, пока они шагают по узкой улочке, погрязшей в сонных мрачных тенях.

— И что же? — уточняет Шота зловещим шёпотом.

— И проклинает во всех спортивных начинаниях, — со знанием дела разъясняет Кейто, тоже понизив голос.

— И ты Нацу поверил? — допытывается Шота, пряча улыбку.

Кейто жмётся к нему немножечко ближе.

— Нет, конечно, — отвечает сурово, — я же не ребёнок. И не испугался ничуточки, — и добавляет уже себе под нос: — Это Нацу — трусишка.

Шота отчаянно старается не смеяться — чужая беда не повод.

— Тогда чего так расстроился? — спрашивает он.

Кейто вздыхает особенно несчастно, оглядывается ещё раз по сторонам и признаётся стыдливо и горько:

— Я ведь в группе единственный в футбол совсем играть не умею. Единственный футболист-неумёха. Грустно быть не с вами.

Он рассуждает совсем как ребёнок, но Шоте уже совсем не смешно — действительно страшно отдаляться от друзей из-за мелочи. Он раздумывает недолго, ровно пока они с Кейто идут по пешеходному переходу.

— Тогда просто попроси помощи, — говорит Шота, вновь приобняв Кейто за худые плечи, — и будешь с нами, пока мы будем тебя учить, и уже никогда-никогда не будешь один.

Кейто горбится, и Шота вдруг становится страшнее, чем от любых жутких теней, — ему кажется, Кейто плачет.

— А если фантомный футболист всё-таки нагрянет, — добавляет он поспешно, стараясь разрядить обстановку, — просто вызови его на танцевальный баттл. У футболиста против Кейто Пластичного не останется и шанса, сбежит, теряя фантомные бутсы.

Кейто смеётся, обернувшись к Шоте, — на лице, к счастью, ни следа слёз.

— Можешь приобщить и Нацу, — предлагает Шота напоследок.

— Уж тогда не сдобровать мне, это точно, — качает головой Кейто.

Он улыбается ярко-ярко — так, что исчезают, кажется, все страхи и сгустившиеся тени.

— Спасибо, — говорит, — братец.

И идёт с Шотой рядом — шаг в шаг.

Небо оборачивается в розовый — яркий и ласковый: день ото дня, день ото дня.

— Как же ты поторопился меня обогнать, — говорит Рео ему беспомощно, сам зная, как несправедливы эти слова. Несчастье срывает зло с языка.

Рео качает головой, пытаясь взять себя в руки.

— Покорить мир я не забуду, и ты не забывай наблюдать.

И небо оборачивается в розовый — яркий и ласковый: день ото дня.

День ото дня.

Перед концертом — первым официально своим, официально настоящим — сдают немножечко нервы. Руки трясутся, и голова кругом, и сердце истерически бьётся. Вроде бы ничего необычного — на сцену они выходили не раз и не два, а всё равно — тревожно. Лейя даже рад, что не один — вообще и такой конкретно.

Хмурится в своём углу Наччан, в приступе нервозности отстукивает по коленке мелодию Юсей, тихонько перекидываются наставлениями Кейто и Сота, даже лидеры переглядываются с долей неуверенности. Один Нацуки безмятежен и собран: копается в сумке, достаёт из неё большущий контейнер и говорит:

— Перед выступлением стоит подкрепиться. Пойдёмте на улицу. Угощу вас хлебом. Я сам его испёк.

Аромат сохранившей тепло выпечки из контейнера прогоняет немного тревогу и манит за собой по коридорам, на открытую небу и закрытую для посторонних площадку.

Нацуки, пристроив контейнер на маленьком одиноком столике, делит хлеб по-братски: каждому по большому куску. Солнце нещадно слепит глаза и ласково оборачивает небо в розовые краски, выбивая улыбки и попытки сдержать тоску.

— За сбывшуюся мечту, — говорит Нацуки, раздав хлеб и подняв свой кусок, словно бокал с алкоголем. — Мою. И каждую вашу. И те, к которым мы придём. И те, к которым направимся после.

Лейя гудит одобрительно и согласно друзьям в унисон, и все вместе они делают первый укус и первый шаг к будущему, подняв к нежному небу взгляды.

Всё начинается с Шоты.